Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант]

Иннокентию Павловичу непрошенной пришла на ум совершенно уж безумная мысль, навеянная отчаянием и страхом перед сгущающимся подобно черной, предвещающей грозовой смерч туче неопределенным будущим, чреватым светопреставлением: если уж дело дойдет до полного банкротства и ему придется скрываться от разъяренных кредиторов, то лучшего прибежища и укрытия, чем эта развалюха, ему не найти…

Он долго бродил по бульварам от Яузы до Чистых прудов и обратно, присел на скамейку, откинулся на спинку и тут же почувствовал бессильную опустошенность от событий этого бесконечного дня. Мобильник его несколько раз напоминал о себе, и Иннокентий Павлович его отключил. Словно из чьей-то жалости он внезапно уснул, и в рваном, бессвязными урывками, сне ему все чудилось, что единственно, где он может найти ответ и совет и даже наставление, как быть, что делать и как спасти «Русское наследие», это в одном лишь рушащемся на глазах старом графском доме…

Августовские ночи коротки, уже светало, стояло зеленое от густо обсыпавшей клены, еще не просохшей от ночной росы листвы раннее ясное утро, но Иннокентий Павлович после всего случившегося с ним за последние одни только сутки был не в состоянии что-либо замечать вокруг себя. Он остановил первое же проезжавшее мимо такси, шофер словно без слов угадал, куда именно ему надо, мигом свернул с бульваров на Тверскую и помчался прямиком на Рублевку. А Иннокентий Павлович, постепенно приходя в себя от быстрой езды и дувшего в приспущенное боковое окно плотного ветерка, старался припомнить хотя бы мало-мальски отчетливо, что именно с ним приключилось предыдущей ночью в немом мертвом доме, о чем наплел ему загадочный этот Петр Иванович, не говоря уж о собственных своих по этому поводу мыслях. Кроме разве того — да и то как бы сквозь липкий, вязкий туман, — что ему, как выразился тайный советник, вовсе не банк какой-то, не пустые руины достались в наследство, а — сама Россия, какая она есть, с сиротской ее тысячелетней тайной, которую теперь не кому иному, как ему, Иннокентию Павловичу Грачевскому, разгадать и обустроить… Или что-то в этом роде, непонятное, невнятное, но и оставившее по себе бередящее, тревожное чувство: он — и никто другой…

Тут осенила его простая и отрезвляющая мысль, разом освобождающая от памяти об этом бреде, слишком похожем на правду, чтобы быть правдой: а не Михеевичев ли пунш один всему виною, не чисто ли русское языческое похмелье, вот как было и с охранниками, спьяну сочинившими эту безумную историю?!

Но тут мигом и опровергла сама себя: откуда бы взяться пуншу, если бы не было самих Ивана Петровича и Михеича?! А если были они на самом деле — откуда, каким макаром взялись они в этом дышащем на ладан доме?!.

Чтобы отвязаться от этих тусклых, навязчивых попыток осмыслить случившееся с ним, Иннокентий Павлович мучительно стал соображать, как бы подостовернее объяснить жене причину своего ночного отсутствия.

Вернувшись ни свет ни заря домой после проведенной на жесткой садовой скамейке ночи и ужасаясь всему, что приключилось накануне не в одном ночном его бреду, но и в дневной, страшнее бреда, яви, Иннокентий Павлович бросился в спальню, к жене, которая одна на свете могла его сейчас понять и утешить, — но спальня была пуста, постель аккуратно застелена, даже покрывало не смято, будто с вечера никто в нее и не ложился. Это было совершенно не похоже на нее, она никогда не дожидалась его, когда он допоздна задерживался, и засыпала по-детски сразу, ровно и спокойно дыша и улыбаясь во сне. Он вышел за дверь и громко позвал ее, но никто на его голос не откликнулся. Он обошел все три этажа дома, заглянул во все ванные, выглянул в окно на газон, зеленой барашковой смушкой окружавший дом. Кати нигде не было. Иннокентий Павлович не на шутку обеспокоился и кинулся было звонить в банк, но ни один из тамошних номеров не отзывался, будто все воды в рот набрали, и только тут он сообразил, что сам велел ни на какие звонки по городским телефонам не подымать трубки. Он позвонил по Катиному мобильнику, и тот тут же отозвался, но почему-то не Катиным, а голосом Левона Абгаровича. Не дав Иннокентию Павловичу сказать ни единого слова или о чем-либо спросить, Левон Абгарович — как показалось Иннокентию Павловичу, нарочито спокойно и рассудительно, будто с малым ребенком, — заговорил первым:

— Все в порядке, Кеша, Катя тут, рядом, но подойти не может. Через полчаса мы тебе перезвоним, главное, ни о чем не беспокойся. И еще — очень прошу тебя, не сердись на Катю, когда она тебе все объяснит. И на меня тоже, хотя, по правде говоря, идея была скорее моя, чем ее.

— Какая идея?! И что все это значит? Что за тайны?! — вскинулся Иннокентий Павлович. Более всего в словах Левона Абгаровича поразило и встревожило то, что тот назвал его «Кешей» и на «ты» — такое запанибратство тот позволял себе крайне редко, лишь в приватной дружеской беседе, не относящейся к банковским делам, да и в этих случаях звал его не «Кешей», а «боссом», «шефом» или «патроном». И Катю никогда не называл иначе, как по имени-отчеству, даже вне банка. Значит, что-то там стряслось! — Я сейчас же еду к вам!

— Ни в коем случае! — так решительно и резко Левон Абгарович с ним тоже никогда не говорил. — Ты тут сейчас не только не нужен, но боюсь, что и будешь лишним. По телефону, понятно, ничего сказать не могу. Но поверь, кажется, мы нащупали выход. Так что, Иннокентий Павлович, спокойно ждите нас, через час-другой мы будем на Рублевке и все объясним. И, надеюсь, с твоей стороны возражений и нареканий не будет. Ты же взрослый, опытный человек, Кеша. Поверь финансисту, съевшему на таких делах не одну собаку: безвыходных ситуаций не бывает. Поверь. Похоже, мы с Катей нашли как раз то, что нужно. Единственное. Впрочем, первому это пришло в голову тебе самому еще вчера. Все, не трать лишних денег на сотовую связь, богатый человек должен быть экономным. До встречи.

И связь прервалась.

Иннокентий Павлович настолько привык прислушиваться к советам Тер-Тевосяна, к тому, что тот никогда ничего не предпримет, не обдумав с тщательнейшей осмотрительностью все возможные последствия, так полагался на его опыт и профессиональное чутье, что и на этот раз доверился ему, тем более что другого ему и не оставалось. Но до сих пор тот никогда не принимал решений и тем более не совершал поступков, не согласовав с ним все до самой мелочи, не получив его согласия!..

Волнение от безвестности, что там происходит без него в банке, и особенно самоуправство Левона Абгаровича, да еще в сговоре за его спиной с Катей, — которая была всего-навсего женою владельца банка, даже не рядовая, как все прочие сотрудники, служащая! — разом стерло в его памяти, как тряпкой мел с грифельной доски, ночное его наваждение. Он тут же позвонил по сотовому номеру Тер-Тевосяна, но тот отмолчался, видно, и вправду решил пока вывести босса из игры. Не отвечал и телефон Кати, и тревога Иннокентия Павловича перешла в глухое, нетерпеливое раздражение против них обоих: решать что-то, и, по-видимому, очень важное, да еще в такой чреватый бог весть какими опасностями момент — дефолт, банкротство всего государства, все может в одночасье полететь чертям под хвост, и под обломками этой гигантской пирамиды будет не сыскать и следов «Русского наследия»!.. — без него, не согласовав с ним, не получив его «добро», не предуведомив даже!..

Не оставалось ничего иного, как ждать неизвестно чего, ничего не предпринимая, не понимая даже, что там задумали Абгарыч и Катя!.. Нервы Иннокентия Павловича затеяли такую свистопляску, что он, чего с ним никогда прежде не случалось, да еще поутру, натощак, налил себе полный стакан виски и, не разбавляя его водой, не добавив льда, проглотил одним глотком. Но это мало помогло — раздражение и, должен был он признаться себе, страх, панический страх не только за судьбу банка, но и за себя, и за Катю, набухал, как готовый прорваться нарыв. Так прошел час или даже больше. Иннокентий Павлович уже было решил, вопреки настояниям Абгарыча немедля ехать в банк, но тут услышал, как, взвизгнув тормозами, Катин крошечный, почти игрушечный «Пежо» остановился на пологом пандусе, ведущем к дому.

Из окна он увидел, как из машины вышли Катя и Левон Абгарович, что-то на ходу взволнованно обсуждая, направились к подъезду — и не по посыпанной гравием дорожке, а прямо через газон, который был Катиной главнейшей заботой и гордостью, она часами возилась с ним, поливала из шланга, каждую неделю подстригала, хотя для этого существовал садовник, и по которому никому не было разрешено ходить!.. Но более всего Иннокентия Павловича возмутило, что Катя, хотя он строжайшим образом запретил ей раз и навсегда!.. осмелилась появиться в банке в своих потрепанных джинсах и майке, в которых щеголяла дома.

И все беспокойство, все тревоги, все его мрачные предчувствия обратились разом в такое острое, злое раздражение против Кати, что будь она сейчас рядом, он, кажется, надавал бы ей оплеух, пусть убирается как есть, в рваных джинсах, в свою Америку! Знай свое место, не лезь куда тебе не велено, не смей!..